МЕНТАЛЬНОСТЬ И ЯЗЫКОВЕДЧЕСКАЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ ПРАКТИКА

Аннотация

В статье на материале русского языкознания доказывается тезис об этноментальной обусловленности исследовательской деятельности по разным её составляющим: характеру, качеству, объёму фактического материала, подбору методов и путей исследования, по соблюдению принципа системности и историко-культурной локализации наблюдений и обобщений. Признаки научной этноментальности выявляются и рассматриваются на примере исследований ряда выдающихся деятелей русской науки.

Полный текст

Конец советского периода в истории нашей страны совпал, в частности, с поразительной экспансией в русском языке слова менталитет с его производными в очень широком терминологическом применении. Этот факт делает необходимым обращение хотя бы в предварительном порядке к процессу его внедрения в отечественную речевую и исследовательскую культуру конца XX - начала XXI столетия, а также к его содержательной нагрузке, как бы востребованной временем. Прежде всего заметим, что слово менталитет и его производные не зафиксированы ни в одном из толковых словарей в истории русского национального литературного языка, ни в двуязычных русско-иностранных словарях, включая даже авторитетный краткий латинско-русский словарь 1941 г., вобравший в себя 15 000 слов [1]. Исключение составляют французско- русские и итальянско-русские словари. Так, в кратком русско-французском и французско-русском словаре, третьим изданием вышедшем из печати в 1955 г. объёмом в 11 000 слов по каждому языку, во французской его части приводится и слово mental, значение которого раскрывается прилагательными-синонимами «мысленный, умственный» [2. С. 429]. В итальянско-русском словаре 1965 г. даётся слово-субстантив mentalità, которое поясняется словосочетаниями «склад ума, образ мыслей» [3. С. 230]. По свидетельству «Толкового словаря русского языка конца XX века», слово «менталитет» в русском языке - это заимствование из французского языка (mentalité), восходящее в свою очередь к латинскому mentalis «умственный, духовный» [4. С. 382]. В том же словаре даются и другие однокоренные с ним слова ментально (наречие к ментальный), ментальность (существительное к ментальный: менталитет), ментальный (относящийся к сознанию, мышлению) [Там же. С. 383]. Значения слова менталитет раскрываются следующим образом: «1. Совокупность мировоззренческих (идеологических, религиозных, эстетических, психологических, этических и т.п.) представлений, характерных для отдельной личности и народа в целом». Значение иллюстрируется примерами не из классических художественных и общественно-политических или философских произведений, как это принято в русской классической лексикографии, а из газеты «Московские новости». При этом как-то неожиданно и без объяснений в качестве «носителя протестантской трудовой этики» приводится «Робинзон Крузо - герой Даниэля Дефо», который противопоставляется Остапу Бендеру как воплощению «советских представлений о предпринимателе». 2. Второе значение слова определяется как то, что говорится «о складе ума, характере мышления». Опять-таки пример из постсоветской журналистики, но относится к «менталитету наших экономистов»: «Ничего нигде нельзя, но если хорошо попросить или иметь хорошие отношения с начальством, то можно всё» (Эхо планеты). Из примеров-иллюстраций с очевидностью следует, что слово «менталитет» по его смыслу и журналистской сфере употребления изначально предназначалось для характеристики со знаком минус именно советского человека и его непохожести на не советских людей. О том же свидетельствуют и не лишённые тенденциозности иллюстрации к толкованиям его значений. Тем самым в журналистском материале вне всякой связи и без всякой логики «трудовая этика» на примере Робинзона Крузо почему-то противопоставляется советским представлениям о предпринимательстве на примере Остапа Бендера, хотя это совершенно разные темы и разные сферы деятельности по своей сути и целевым установкам. Поскольку непохожесть советского человека в журналистском восприятии была универсальной, то и слово «менталитет», обозначающее эту непохожесть, вошло в язык с чрезвычайно широким и неопределённым значением, хотя главным в его функциональном назначении для потребителей термина было прежде всего намерение подчеркнуть якобы имевшую место зацикленность, навязанную узость жизненных представлений советского человека. Тем не менее термин получил быстрое признание в постсоветской публицистике. Парадокс его триумфального утверждения в разного рода научных и околонаучных дискурсах состоял в том, что он с приведённым шлейфом неопределённых значений занял своё отдельное, до того не существовавшее место в отечественной гуманитарной терминологической системе. О менталитете стали говорить и писать почти все, не уточняя при этом его смысла. Вопреки всем законам терминообразования слово с изначально узкоограниченным значением «мысленный, умственный» в языках-источниках в заимствующем языке кратно расширило свое семантическое поле, которое стало охватывать и мысль, и вообще умственную деятельность, и идеологию, и психологию, и религию, и эстетику, и этику, и традиции, связанные с определённым типом жизни. Однако столь широкое понимание того, что называют менталитетом, едва ли приемлемо. Совершенно очевидно, например, что психология, не воплотившаяся в ценности культуры и отрешённая от традиций культуры, не может питать самобытность личности, социальной общности или этноса. Аналогично обстоит дело и с мировоззрением, которое может быть лишь одной из опор личностного или этнического менталитета. Первейшим и наиболее полным выразителем менталитета как личности, так и этноса является язык. Об этом последовательно и убедительно писали В. Гумбольдт и его последователи в XIX-XX вв. Если обобщить используемые в русской речевой практике функциональные употребления слова «менталитет», то получится, что под менталитетом подразумевается самобытность восприятий и аксиологии конкретной личности и соответствующего народа. Способ восприятия внешнего мира, осмысление и оценка воспринимаемого и есть, по-видимому, то, что по сложившейся традиции называется менталитетом. Это результат направленного или стихийного воспитания и внушения, результат взаимодействия со средой, как с социальной, так и с природной. В этом смысле можно говорить о менталитете рабочего, крестьянина, студента, интеллигента, представителя того или иного этнического типа культуры и т.д. Разноментальные люди не являются носителями несовместимых представлений. Это люди, которые смотрят на окружающий их мир с разных точек. Эти разные точки заданы их языком в узком и широком смыслах - в языковом потенциале личности и в этническом языке в его реализованном своеобразии. Возьмём в качестве примера русское слово «счастье», которое в литературном языке обозначает 1) «состояние высшей удовлетворённости жизнью, чувство глубокого довольства и радости, испытываемое кем-либо», 2) «успех, удачу», а также 3) значение «хорошо, удачно» в роли сказуемого; оно же в русском просторечии, то есть в народном языке значит 4) «участь, доля, судьба» [5. C. 320]. У В.И. Даля со ссылкой на этимологию со-частье на первое место выдвигаются такие значения слова «счастье», как доля, пай [6. C. 371; 7. С. 816], которые далее ставятся в синонимический ряд лексем рок, судьба, часть и участь, доля. Собственно толкование слова в Словаре В.И. Даля сводится к двум значениям: 1) «случайность, желанная неожиданность, талант, удача, успех, споринá в деле, не по расчёту»; 2) «благоденствие, благополучие, земное блаженство, желанная насущная жизнь, без горя, смут, тревоги; покой и довольство» [Там же]. Таким образом, основным значением слова «счастье» в русском народном языке является состояние высшей удовлетворённости жизнью, благоденствие. Вместе с тем оно употребляется и во всех других приведённых выше значениях, более свойственных не столько литературному языку, сколько языку народному. Для выражения того же значения «счастье», например, в дагестанских и ближневосточных языках используется слово общевосточного лексического фонда «бахт», которое лишено главного его семантического множителя в русском языке - выражения «состояния высшей удовлетворённости жизнью, благоденствия». В этих языках основное из прослеживаемых его значений - это значение «везение, удача, счастье, успех, шанс, судьба», ср.: Агульское и лезгинское Бахт .среп ,.барА .»еьтсачс ,еинезев« بخت бахт[7] «везение, успех, ирад ;»снаш ,еьтсачс ,ачадуبخت бахт «судьба, счастье». Тюрк. (азерб.) бэхт, бэхти «везение, удача, доля, счастье». Турецк. багьт «удача, счастье». Хотя некоторые синонимы русского слова «счастье» и дагестанскоближневосточного слова «бахт» совпадают, сами опорные лексемы в указанных языках далеко не соотносительны семантически. В слове «бахт» преобладающим является значение «везение, удача», нисколько не перекликающееся с «состоянием высшей удовлетворённости жизнью». Это значит, что у носителей соответствующих сопоставляемых языков не может быть идентичного понимания рассматриваемых слов-терминов, опирающегося на перевод, ибо они в этих языках не совпадают по их семантическим составляющим. Ср. также, например, английское happy «счастливый» - «чувствующий удовольствие или дающий его; удовлетворённый тем, что что-либо прошло хорошо или правильно, не причиняя беспокойства; желающий делать чтолибо с удовольствием или доброжелательностью; везучий; (о выборе слов) подходящий к определённой традиции»[8]. Этот факт лишний раз подтверждает распространённый в языкознании тезис о том, что каждый язык по-своему членит объективно данную внеязыковую действительность. Поэтому картины мира, представляемые разными языками, предстают далеко не совпадающими, и это нашло свое убедительное выражение, в частности, в известной теории лингвистической относительности. Подобных примеров можно привести много. Укажем, в частности, на опыт «моделирования небольшого фрагмента русского мыслительного пространства» по концептам честь и совесть, предложенный профессором В.В. Колесовым [8. C. 17 и далее], и анализ русской речевой культуры 90-х гг. XX в. в контексте этнической культуры, проведённый профессором Л.В. Савельевой [9], в начальный период исследований по ментальности в отечественной науке. Первая научная конференция по общей проблеме «Язык и этнический менталитет» у нас в стране была организована кафедрой русского языка Петрозаводского государственного университета и прошла в статусе международной 1-5 июня 1994 г. Время было очень трудное во многих отношениях. Поэтому из ста заявленных докладов реально прочитано было двадцать два, которые были изданы в качестве сборника научных докладов в следующем, 1995-м г. [10]. Возвращаясь к теме статьи, считаю необходимым отметить, что слова «определение ментальности затруднительно по причине слабой разработанности самой проблемы», которыми проф. В.В. Колесов начинал свой доклад первого июня 1994 г., сохраняют свой смысл и по настоящее время. Ментальностью, менталитетом занимаются многие, но само понятие всё ещё не имеет научно мотивированного определения. Предполагается, что и без определения все понимают, о чём идёт речь. Если иметь в виду общесодержательный план, то для автора этих строк менталитет - это своеобразие, неповторимость, особливость восприятия и оценки в широком смысле слова. Разные восприятия и оценки одного и того же лежат в основе разных культур, как словесных, так и всяких иных. Разнообразие культур обеспечивается разнообразием восприятий и оценок, которые и сами могут быть мотивируемы многими факторами социальной организации и природной среды. Традиции и есть воплощение оценок, определение нужности и важности того, что воздвигается в виде культурной ценности. Это, полагаем, справедливо по отношению ко всем сферам жизни, включая и научно-исследовательскую. Для нас привычно говорить о традициях науки и исследовательской деятельности. Это в принципе естественно. В науке действительно есть свои традиции, в том числе и те, которые не замыкаются национально-культурными границами. Наука сама по себе надэтнична, наднациональна по своей сути, по своим результатам и возможностям познать непознанное и быть используемой, но не лишена национально-культурной мотивированности, в особенности наука гуманитарная. Разные гуманитарные науки, однако, различны по степени своей гуманитарности. Степень же их гуманитарности зависит от того, насколько они слиты или не слиты с национальной культурой. Чем «космополитичнее» наука, тем она дальше не только от национальной, но и от всякой иной культуры, кроме «процедурной» культуры самой этой науки. Среди гуманитарных наук языкознание наименее гуманитарная по своим методам, исследовательским технологиям, по результатам, хотя и занимается изучением языка, который, безусловно, является важнейшей формой национальной культуры, а также орудием этой культуры. Языкознание располагает богатейшим арсеналом исследовательских методов и приёмов, позволяющих объективно и адекватно анализировать язык в его статике и динамике, на всех его уровнях от фонетики и фонологии до синтаксиса и стилистики (см. например: [11; 12]). В этом отношении с языкознанием не может сравниться ни одна из гуманитарных наук. Языкознание при всей своей «космополитичности» по методам и результатам остаётся областью, неотделимой от этноменталитета исследователя и национальных исследовательских традиций. Это значит, что лингвистические исследования, выполненные в рамках разных культур, разных исследовательских задач и видений, существенно отличаются друг от друга, кроме всего прочего, также по их содержательной полноте и достаточности, по глубине и широте охвата фактического материала. Исследовательский менталитет вообще - это стихийно направляющий фактор в практике научных поисков и описаний. Неотъемлемыми его элементами являются, по крайней мере, две вещи: это, во-первых, язык с его внешней и внутренней структурой в качестве исследовательского орудия и, во-вторых, традиция видения соответствующего объекта науки, в данном случае языка как объекта исследования, подтверждённая предыдущим опытом. В языкознании, таким образом, язык - это и орудие исследования, и объект исследовательского анализа и изучения. На заре европейского языкознания как науки эти два аспекта ещё не разделены: язык характеризуется по показаниям того же языка без каких-либо сопоставлений с другими языками. Таковы лингвистические подходы древних греков с их звукобуквенным символизмом в толковании значений слов единственно изучаемого ими родного языка. Что касается европейского языкознания в период его расцвета, охватывающий время с середины - начала второй половины XIX в., то здесь при всём кажущемся его эмпиризме, например даже у влиятельнейших младограмматиков, на деле ведущим в исследовательской практике оказывается дедуктивный принцип. Это безусловно верно применительно к разным научным школам и направлениям Европы и Америки XIX-XX столетий. На этом фоне совершенно иными выглядят исследовательские подходы и принципы русской науки о языке. Трудно найти, например, в мировой научной практике исследование, которое по своей разновременнóй и разноязыковой фактологической насыщенности и по соответствующим тонким и глубочайшим исторически локализованным научным наблюдениям и обобщениям было бы сопоставимо со знаменитым четырёхтомным трудом харьковского профессора XIX в. Александра Афанасьевича Потебни с поразительно скромным названием «Из записок по русской грамматике»[9] [13]. Если в принципе существует прослеживаемый этнокультурный исследовательский менталитет, а сомневаться в этом едва ли есть основания, то труд Потебни - это ярчайшее воплощение эталона этого менталитета по всем параметрам в русском его проявлении. Будучи индоевропеистом, А.А. Потебня свободно оперирует обильными показаниями многих древних и современных индоевропейских языков, синхронизируя их во времени и располагая по рядам, позволяющим формулировать убедительные закономерности в развитии этих языков. Ряды фактов даются не отдельными примерами, как это часто бывает, а целыми массивами, которые как бы сами подводят под формулировку закономерности, проявляющейся в виде межъязыковой или внутриязыковой тенденции. При этом ряды фактов паспортизируются по принципу отнесённости их к языку литературному, диалектному, фольклорному, жаргонному, профессиональному и т.д. Тем самым языковые факты ставятся в контекст истории культуры, устанавливаются теснейшие и неразрывные связи между этническим языком и этнической культурой, совместно формирующими то, что называется этническим менталитетом. Для Потебни индивидуальное и социальное неразрывны в языке и в мысли, на этом строится, в частности, его теория ближайших и дальнейших лексических значений. В языке всё изначально индивидуально и образно. Процесс развития языка состоит в трансформации индивидуального в коллективное и образного в безóбразное. Эстетический компонент - одно из важнейших составляющих при становлении содержания языкового знака. Скрупулёзно прослеживая жизнь языковых форм и категорий, их истоки и судьбы, учёный взыскательно опирается не только на свой опыт, опыт отечественной науки, но и на лучшие достижения европейской лингвистической мысли своего времени. Это тоже элемент его менталитета как русского учёного. По логике и содержанию самых разных исследований А.А. Потебни очевидно, что важнейшая задача науки - двигаться от фактов, от множества фактов к обобщению. Сами исследования А.А. Потебни, их проблематика, методы решения проблем, универсализм и демократизм при подборе исходного материала для анализа и изучения, широта и глубина научных результатов, ясная научная методология, прозрачность и убедительность завершающих научных выводов - таковы некоторые черты его научного творчества, характеризующие его как представителя именно классической русской лингвистической мысли и русской исследовательской ментальности. А.А. Потебня считается представителем психологического направления в языкознании, но психологизм нисколько не отрывает его от языковой материи и не уводит в область схематизма, чуждого для русского языкознания. Универсализм, сочетающийся с исключительным вниманием к языковым фактам, их научный анализ, проводимый на необходимом социокультурном фоне, историзм, не приемлющий произвола в оценке языковых форм, - это принципиально общая черта ментальности представителей русского языкознания при всём его реально представленном разнообразии и многоголосии. Одной из замечательных иллюстраций верности такого вывода служит общеизвестная формальная школа в русском языкознании рубежа XIX-XX вв., связанная с именем её создателя Филиппа Фёдоровича Фортунатова и его последователей - А.А. Шахматова, А.М. Пешковского и других, - формальная школа, созданная крупнейшим компаративистом- индоевропеистом конца XIX - начала XX в. Косалма (около 25 км севернее от Петрозаводска), где находилась дача академика Ф.Ф. Фортунатова, на которой он отдыхал каждый год, и где был похоронен (1914 г.), при жизни учёного была местом паломничества европейских учёных: он принимал многих европейских компаративистов на научные консультации по сравнительно-историческому изучению индоевропейских языков. Оставаясь убеждённым, плодовитым, авторитетнейшим исследователем сравнительноисторической фонетики и морфологии индоевропейских языков, он предложил в корне новый подход к описанию морфологии языка на основе оригинальной теории формы слова. Фортунатовская теория формы слова коренным образом отличается от позже сложившихся в Европе и Америке формальных теорий, включая и структуралистские, тем, что она служит не процедуре, не технике описания языка, а представляет собой объективный и надёжный инструмент для изучения самих фактов, единиц языка. Эта теория гениально проста. Формой слова Ф.Ф. Фортунатов назвал его делимость на неравноценные величины. Этих величин две, он называет их «принадлежностями»: вещественной и формальной, соответственно основой и аффиксом. Одно определимо через другое: «аффикс в слове - это та часть, которая видоизменяет значение другой части в слове, называемой по отношению к аффиксу основою». Основа же - «та часть в слове», «значение которой видоизменяется аффиксом» [14. C. 72-73]. Всякое слово имеет форму, которая может быть и «отрицательной», то есть невыраженной, вернее - выраженной нулевым формантом. Системно сформулированное положение об отрицательной, нулевой форме - это ещё одно из блестящих открытий Ф.Ф. Фортунатова (О фортунатовской теории формы слова подробнее см.: [15]), демонстрирующих логическую последовательность, ориентированность на доказательность и широту исследовательских подходов русской научной ментальности. Одна из примечательных и в высшей степени плодотворных сторон русской научной ментальности - это не кабинетность, не даже камерность, а масштабная открытость обществу, которая служит для открытия ему его культуры и её пропаганды. Поэтому академик Фортунатов закономерно рассматривал высшую и среднюю школы в России неразрывными частями единого целого, что требовало принципиального соблюдения научности в преподавании языка и средней школе. В своём знаменитом докладе «О преподавании грамматики в средней школе», прочитанном для учителей в 1903 г., эту задачу он также считал заботой науки. Фортунатов в этом отношении не был исключением. Это одно из общих проявлений в действии той же культурно-национальной ментальности русской науки и научной деятельности. Вспомним в этой же связи другого русского академика - Фёдора Ивановича Буслаева, работа которого «О преподавании отечественного языка» 1844 г. сыграла подлинно революционную роль в развитии русской школы и определении в ней места русского языка. О том же свидетельствует и научная деятельность советского академика Льва Владимировича Щербы, кроме всего прочего, прекрасного методиста и автора школьных учебников по русскому языку; советского профессора Александра Матвеевича Пешковского, «Русский синтаксис в научном освещении» которого, написанный как учебник для старших гимназистов и напечатанный в первом издании в 1914 г., стал классическим трудом по русскому синтаксису, не говоря о его блестящих методических работах и работах по анализу поэтических текстов, адресованных учителям. Подобных примеров можно привести много, ибо это, повторимся, одна из глубинных сторон русской научной ментальности в целом начиная с академика Михаила Васильевича Ломоносова. В плане связи между наукой и обществом, оценки ментальных качеств учёной деятельности в России весьма показательно и следующее свидетельство из мемуаров государственного и политического деятеля дореволюционной России Павла Николаевича Милюкова о времени его студенчества в Московском университете: «Профессор Иванов читал Марциала и смаковал описания римских вин, уподобляя их современным. Этого рода гастрономия нам совсем не понравилась, и самый профессор, казалось нам, смахивал на какого-то приказного старых времён. Это было, конечно, несправедливо, но оно характеризовало смену наших настроений. Для меня это был холодный душ, который сразу отбил у меня интерес продолжать свою гимназическую линию увлечения классиками. Зато внимание моё обратилось к тому новому, с чем мы встретились на первом же курсе филологического факультета. Вместо «филологии» - старый термин Вольфа - здесь мы услышали о новой науке «лингвистике» и «сравнительном языковедении». Ей предшествовала репутация «самой точной из наук после математики». В это при тогдашнем увлечении точными науками хотелось верить; этим как бы оправдывалось самое наше вступление на филологический, а не на естественный факультет. Преподавал тогда сравнительное языковедение Филипп Фёдорович Фортунатов - знаменитость, привлекавшая учеников из-за границы. Я очень добросовестно записал за ним его курс литовской фонетики: литовский язык тогда был признан древнейшим из сохранившихся и перенял эту славу у санскрита. Вместе с этим последним он открывал древнейшую страницу культурной истории индоевропейской семьи народов. Сопоставление звуков речи и их перемен вводило в историю языка, то есть орудия, которым человек пользовался с тех пор, как стал человеком. История звуков, которую своим глухим голосом нам раскрывал Фортунатов, была, конечно, очень поучительна; но она утомляла, и слушатель спешил перейти к живым выводам: от Боппа к Гейгеру, а немного позднее - к Шрадеру» [16. C. 102-103]. Точность, основанная на фактах, на обилии фактов, - вот ещё одна черта русской исследовательской ментальности, о которой пишет П.Н. Милюков, вспоминая свои студенческие поиски будущей профессии. Обратимся ещё к двум фактам: к тому же «Русскому синтаксису в научном освещении» А.М. Пешковского начиная с третьего издания (1928 г.) и «Синтаксису русского языка» академика Алексея Александровича Шахматова (первое издание по частям - 1925, 1927 гг., второе издание - Ленинград, 1941 г.). Это научные труды-шедевры, эталоны синтаксической классики, энциклопедии синтаксиса национального русского литературного языка. Сопоставимых и таких же полных, подробных, блестяще исполненных трудов ни по одному европейскому языку, насколько нам известно, не существует. Подробность и тщательность воссоздания русской синтаксической системы в каждом случае - беспримерная. В них блестяще описывается синтаксис одного и того же языка, но совершенно по-разному, но в обоих случаях артистически красиво и изящно, последовательно, логично и просто, без какой бы то ни было терминологической суеты, обычно служащей прикрытием пустоты мысли. Каждый, кто вдруг заинтересуется каким-либо фактом русского синтаксиса или языковой иллюстрацией к этому факту, может с уверенностью обратиться к названным источникам, и он не будет разочарован: он найдёт то, что искал. Особенно - в «Синтаксисе» Шахматова. Энциклопедическая манера в подаче и анализе языковых фактов в согласии с их вписанностью в культуру - вот ещё одно из свойств русской исследовательской ментальности. В том же ряду своё неповторимое место занимает и гениальный труд академика Виктора Владимировича Виноградова о морфологическом строе русского национального литературного языка «Русский язык (Грамматическое учение о слове)» [17], удостоенный Советом Московского университета первой премии имени Ломоносова 7 мая 1945 г. и Правительством СССР - Сталинской премии в 1948 г. Это своего рода энциклопедия морфологии русского языка, в которой освещены все её тончайшие вопросы и проблемы на всём материале русского национального литературного языка, включая уникальные и редчайшие факты. Более того, при освещении соответствующих вопросов используется не только вся научная литература на русском языке, но и научная литература на многих иностранных языках, если они содержат хоть какие-то сведения, способствующие (в сопоставлении) более полному научному осмыслению, пусть и по аналогии, форм и категорий русского языка. Русский научный менталитет, в лучших своих проявлениях непременно включающий в себя разумный универсализм, развёрнут в нём блистательно и щедро. Подобными исследованиями могут быть отмечены редкие из великих языков мира. Устремлённость к универсальности научных описаний, сопровождающаяся объективными обобщениями языковых данных в качестве фактов народной словесной и иной связанной с ней культуры, - такова ещё одна из глубинных ментально обусловленных этнокультурных доминант русских исследовательских поисков. Анализ изучаемого в его исторической протяжённости и системной соотнесённости, завершающийся масштабным синтезом, - вот эвристический путь, культивируемый русской наукой о языке. Научные традиции русского языкознания практически не предусматривают противоположного пути, на котором преимущественно строится европейская исследовательская традиция и который предполагает в основном порождение научного текста в виде дедуктивного монолога, сопровождаемого единичными иллюстрациями. Именно аналитически, идя от речевых альтернаций к языковым обобщениям, к языковой типизации впервые в мировой науке сформулировал понятие о фонеме профессор Казанского университета И.А. Бодуэн де Куртене в конце 70-х гг. XIX в. Несколько позже тем же путём и с использованием показаний двухсот языков мира была создана знаменитая фонологическая теория русского профессора Н.С. Трубецкого, ставшая одной из движущих сил всего языкознания XX столетия [18]. При этом заметим мимоходом, что Трубецкой - создатель современной фонологии неотделим от Трубецкого - индоевропеиста и Трубецкого-теоретика и крупнейшего деятеля евразийства. Таких примеров можно привести много, и все они будут свидетельствовать о том, что русские (российские, включая и советские) традиции изучения языков составляют одну из вершин мировой лингвистической мысли. Научный лингвистический текст русской ментальности легко узнаваем, как, впрочем, и европейский: это два типа принципиально по-разному строящихся текстов. Тот же российский этноменталитет в плане подробности, тщательности и последовательности от фактов идущего анализа к мотивированным обобщениям вполне прослеживается и в исследованиях иностранных языков, выполненных российскими учёными. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться, например, к работам академика Льва Владимировича Щербы по французской фонетике, академика Виктора Максимовича Жирмунского по немецкому языку и немецкой диалектологии, профессора Владимира Григорьевича Адмони по немецкому синтаксису, профессора Михаила Ивановича Стеблина-Каменского по скандинавским языкам, академика Игнатия Юлиановича Крачковского по арабистике и многих других. Русское языкознание и вообще русская филология развивались вместе с университетской образовательной системой в России и СССР, одновременно развивая и совершенствуя эту систему, которая выстраивалась между прочим на высокой оценке интеллектуальных возможностей студента, гимназиста и школьника. Напомним, в частности, что такие классические труды по русскому языкознанию, как «Русский синтаксис в научном освещении» А.М. Пешковского, «Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков» и «Русский язык (Грамматическое учение о слове)» В.В. Виноградова, «Введение в языковедение» А.А. Реформатского были адресованы студентам. Определение содержания школьных программ по языку и литературе было делом авторитетных учёных, а не случайных околонаучных чиновников. Именно поэтому советское образование стало образцовым по своему содержанию и системности организации. В нынешнее время едва ли можно говорить об образовании как системно организованном деле в нашей стране. Школы и университеты, созданные с учётом в том числе и этнокультурной ментальности, а также потребностей страны, являющейся многонациональным государством, разрушены. Вместо возрождения выверенного опытом многих поколений качественного высшего и среднего образования инициируют какие-то «территории смыслов», которые соседствуют с чиновничьими конкурсами для людей разных возрастов. В современном российском обществе студент в качестве массового социального типа затерялся, как, впрочем, и рабочий. Нет сомнения, что настанет время, которое ответит на это отмщением. Русская научная ментальность в её лучших проявлениях соприкасается с подвижничеством, абсолютно лишена конъюнктурности, карьерных устремлений и тяги к обеспеченной красивой жизни, тем более что наука никогда не была в нашей стране доходным местом. Владимир Иванович Даль, замечательный русский филолог, этнограф, фольклорист, работал над созданием своего знаменитого «Толкового словаря живого великорусского языка» сорок девять лет (!) - с марта месяца 1819-го по 1864 г. Александр Фёдорович Гильфердинг, собиратель и издатель самой полной коллекции русских былин, подвижнически погиб в экспедиции по русским былинным местам в Вологодской области. Примером безусловного научного подвижничества является, например, упоминавшееся выше гениальное исследование В.В. Виноградова «Русский язык (Грамматическое учение о слове)», которое «представляет собой совершенно особое и уникальное явление: это единственный полный курс русской морфологии, в котором читатель находит изложение новых идей, целостных оригинальных концепций по всем центральным проблемам русской грамматики. В этой книге поражает обилие свежего, живого материала, тонкость и полнота характеристик грамматической семантики слова» [19. С. 5]. Здесь в подтверждение сформулированного выше тезиса могут быть названы очень многие русские учёные XIX-XX вв. В русской лингвистической науке грамматическое, лексическое или даже фонетическое исследование фактов языка в истории или в современном их состоянии, как правило, сопряжено с эстетическими оценками. Только такой подход обеспечивает полновесную характеристику слова, в природе которого социально предусмотрено не только то, что им обозначается, но и то, как это что-то обозначается. Поэтому русская исследовательская ментальность органично вбирает в себя и всё, что имеет отношение к функционально- стилистическим возможностям слова и грамматической формы. Уже в «Российской грамматике» М.В. Ломоносова (1755), в первой научной и нормативной грамматике русского языка, грамматические описания неотделимы от описаний стилистических, выполненных в противоположении высокого и низкого стилей. В российской лингвистической и филологической науке в разные периоды её истории создавались разные, но в любом случае вполне адекватно работающие и глубоко содержательные стилистические теории, начиная от Ломоносова и Карамзина и заканчивая Виноградовым, Щербой, Томашевским, Лихачёвым и многими другими. Была создана впервые в мире опирающаяся на стили теория литературного языка (Виноградов, Обнорский, Щерба, Якубинский и др.), теория художественной речи, восходящая к соответствующим научным идеям Потебни, теория языка художественной литературы [20], были созданы прекрасные исследования по стилистике и поэтике языка Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Толстого, писателейдекабристов, Чехова, Бунина и других гениев русской литературы. Очень многое из этого перечня было издано в советский период в истории страны и становилось эталоном общества, формируя прочный фундамент культуры. Всё это сделало Советский Союз величайшей державой филологической науки в мире. СССР был не только самой читающей страной в мире, но и самой грамотной и образованной тоже. Столь разнообразно и плодотворно лингвистические исследования не проводились ни в одной стране. Лишь в некоторых случаях выполнялись в практике западных лингвистов близкие по исследовательской стратегии работы на материале европейских языков. В этом отношении, например, наиболее близки к некоторым русским языковедческим образцам работы Шарля Балли по стилистике и сопоставительно-стилистическому изучению немецкого и французского языков. В советское время (до 1985 г.) опубликовать свою научную статью в нашем академическом журнале «Вопросы языкознания» любой иностранный учёный считал честью для себя. В современной же России отечественные научные традиции и исследовательский менталитет унижены и обречены на исчезновение. Разве не парадоксально, что любую статью по русскому языку необходимо снабжать аннотацией на английском языке при том, что в странах английского языка (в Англии и США) русский язык никогда не пользовался особым научным интересом? Более того, в этих странах научные лингвистические традиции никогда не были сколько-нибудь значительными и влиятельными. Для кого же российские исследователи русского языка пишут аннотации на английском языке? Для околонаучных чиновников. В советское время людей воспитывали внимательными к чужим культурам и умеющими гордиться своей. Как обстоят дела с наукой в современной России - это особая проблема, требующая особого же и отдельного обсуждения на самом высоком уровне. Если не предпринять кардинальных и срочных мер, она может тихо исчезнуть как вид деятельности.